Блуд

В. Лютый-Морозов

Март, 2018 год

Видимо, не найдется среди охотников или рыбаков таких, кто на своем веку, находясь в тайге на охоте или рыбалке в незнакомой местности, ни разу не блудил. Блуд для таежника – беда, от которой не застрахован никто. Не дай бог, если кого-то постигнет такая участь, и он окажется в лесу без еды, теплой одежды, спичек… Только самообладание, трезвость ума, находчивость, а то и счастливый случай позволят выйти из сложившихся обстоятельств.

В те годы я жил в степном краю, был молод, самоуверен, слыл заядлым полевиком, имея свой послужной список, а вот посетить глухариный ток, услышать песню мошника, о чем взахлеб рассказывали таежные охотники, – не доводилось. Мысли о глухаре, как какое-то наваждение, преследовали меня, и, казалось, не сбыться мечте. Но помог случай – встреча с однокашником, который перебрался жить в лесистый район. Он-то и познакомил меня со своим родичем Тихоном, который много лет занимался охотой на зверя, добывал глухарей, но в силу возраста ружье уже забросил и в лес не ходил.

Помню тот день, когда сидел в столярке Тихона, разглядывал нехитрый производственный скарб – развешанные на стенах продольные, поперечные пилы, стамески, рейсмусы, долота. И в мастерской, и в рубленом добротном доме охотника были порядок, чистота, надежность. Все подогнано, надежно закреплено, каждая вещь – на своем месте. Тихон изготавливал переплеты для парниковых рам. Сучковатые, сырые сосновые бруски плохо подавались рубанку, но Тихона это, похоже, не смущало. Не торопясь, освобождал он заостренным клинышком основание рубанка, потом клал его на верстак, минуту-другую о чем-то думал, гладил выщербленную острым лезвием рубанка плешину.

 -А может, и нема тока-то… Чо считать сгубленых?.. – говорил он как бы нехотя, – в позапрошлом годе кто-то городских навел, приехали на дорогих машинах, всех-то и выбили. Про ток мало кто знал… Молодым нынче не до охоты – деньги очи застили.

Но вот Тихон начал вспоминать про «охотницкие» дела, свою молодость, и явственнее стал меняться его облик: бесцветные глаза темнели, наполнялись удалью, и я уже верил в небезнадежность своей затеи.

 - Глухарь – птица сторожкая, все дальше от людского глаза, взять ее не каждому дадено, – наставлял Тихон. – Идешь по первому разу на токовище, понять надо – под какую песню его скрадывать. Когда щелкает – стой на месте, не шевелись, проверяет он тебя. Бестия хитрая… Иноди раз щелкнет и замрет, значит, слушат, нет ли рядом кого, потом давай щелкать быстрее, потом как сорока защебечет… А када скиркает, в раж входит, только в эту минуту хоть из пушки стреляй, ничо, шельмец, не слышит. Вот она, страсть-то, что делат, а! Тут уж не зевай… Два-три шага и замри, ну а если не учел, проскок сделал, шумнул… Махнет крылами, только и видали его. Стрелять опять же… под песню, под точенье… Это как правило.

На следующий день, когда вновь в разговоре повеяло прохладцей, мой собеседник неожиданно тихо, как будто в столярке кроме нас был еще кто-то, обронил:

-Собирайся, завтра с обеда и пойдем на подслух, здесь… недалече.

Моя мечта – услышать токующего мошника, похоже, сбывалась. Мы шли по лесу. Делали привалы. Баловались чайком. Весна вовсю хозяйничала и в этом затерявшемся от людских глаз лесном уголке. Снег сошел, лишь на затемненных от солнца покатых склонах оврагов рыхлые снеговые диски обрамляли стволы елей, пихтачей, образовав воронки, наполненные талой водой. Остатки грязного, ноздреватого снега томились на солнце в зарослях кустарника, в низинах. На взлобках, прошитых лучами солнца проталинах, сквозь плотную подстилку из сухих листьев, жухлой травы уже пробивались тонкие зеленые стебельки. Длинные, корявые тени деревьев убегали в лесные прогалины. К звону ручья, откуда-то снизу, где продолжалась игра света и теней, добавлялся натруженный шум воды, перекликались птичьи голоса – радостные, шаловливые, настырные. В отдалении, на макушке сухой деревины, стучал «отбойным молотком» дятел-желна. Было сыро, пахло талой водой.

После короткого роздыха, не спеша, пока не разомнутся затекшие ноги, вновь пробирались через густо заросший лес. Вскоре вышагали через гарь с поднявшимся подростом, поднялись на невысокую насыпь, устеленную густой, свалявшейся травой, сапоги ткнулись в почерневшие от ржавчины, едва заметные рельсы, скрытые той же рыжей травой, – бывшей узкоколейки. Насыпь, поворачиваясь, тянула к опушке леса, Тихон не удостоил ее вниманием. На опушке, недалеко от болота мой поводырь наклонился, внимательно осматривая увлажненную землю, на ней крестообразный след птицы пересекал другой. Солнце уже опустилось над лесными гривами. Два вальдшнепа с небольшим интервалом один за другим мягко спланировали с высоты сосновых маковок в прогал. Вдруг Тихон остановился на полушаге, сорвал с головы шапку, приложил ее к уху:

- Ты слышал?.. Прилетел! – Тихон замер, весь напрягся. – А щас?.. Как ни напрягался я, помимо всплесков воды услышал лишь посвист какой-то пичуги. Прошла минута-другая. Наконец, донеслись отдаленные хлопки крыльев, сердце мое застучало. Старик нахлобучил на голову шапку, облегченно выдохнул скопившийся в груди воздух и тихо произнес: «Ну, слава богу, сохранен ток!». Потом нервно засуетился, будто чем-то напуганный, скороговоркой произнес:

-Все, все, домой, неча тут делать. Через два дня придем.

Почти всю дорогу домой Тихон молчал.

В томительном ожидании прошли два дня, после которых ждало меня разочарование. Идти на токовище мой поводырь наотрез отказался, сославшись на нездоровье. Вид у него действительно был неважнецкий.

-Вот тут, если чо, глянь, я отметил… – и протянул мне сложенный вдвое листок тетрадки. Я машинально сунул его в карман, хотел сказать, что токовища по большому счету и не видел, но тут лицо Тихона перекосилось от боли и мне пришлось попрощаться.

«Да ладно, мы и сами с усами, тем более, к походу на ток все готово, как у таежника», – подумал я, и уже решал, в какое время лучше выйти.

Обочина дороги не затрудняла хода. Тревожно ворошилась мысль – не проглядеть бы указанную Тихоном, расщепленную молнией, сосну. Словно однорукий часовой выдвинулась она вперед от своего окружения на край угора. От сосны под углом примерно в сорок пять градусов предстояло повернуть вправо, к реке. Дорога тянулась вдоль речки, предстояло пройти километров десять до вырубки, да добрый гак оттоптать по ней, потом повернуть влево. Дойду ли? А если дойду – успею? Сомнения эти тотчас были отброшены.

И думалось мне, что располагаю всем, чтобы вернуться с охоты с долгожданным, увесистым трофеем. Подобные мысли облегчают увесистый рюкзак с ружьем. «Вот ты скажи, ежли погода того… Дождь с ночи зашебаршит, где ток-то искать будешь, а?» – слышу слова провокационно экзаменовавшего меня Тихона и чувствую улыбку на своем лице. Небо все так же отдает слабым мерцающим светом, густые кроны хвойных деревьев закрывают его, оставляя едва заметные окна. Темнота усиливается. Какие-то непонятные шорохи, отрывистые, зычные звуки заставляют вздрагивать, останавливаться, напрягать слух, и я чувствую, как тело мое охватывает дрожь, пальцы напряженно сжимают ложу ружья. Но стоит остановиться, напрячь слух, как шум пропадает. Иногда, кажется, что кто-то идет следом, как будто слышу чьи-то бахилы, мягко ступающие на подмороженной земле, словно крадущиеся за мной. «Почудилось», – каждый раз успокаиваю себя. А вот при поиске токовища чувствовал себя как в своей тарелке – рядом был Тихон. Он шел, казалось, неторопливой походкой, я же постоянно натыкался на оголенные корни деревьев, едва поспевая за своим поводырем. Когда расстояние увеличивалось, он останавливался, поджидая меня, мы оба тяжело дышали.

…Звезды погасли, ночь отступила, на окрепшем фоне высветленного неба рельефно отражались иглы еловых веток, а вместе с ночью отступили мои кошмарные видения. Свернул с просеки, вошел в лес. Тропа уводила в сторону, прикинув, я свернул и шел теперь наугад, путь часто преграждали поваленные деревья, которые надо было обходить и которых вчера я, казалось, не замечал. Несколько раз втискивался в непролазные кущи, сухие, колючие ветви рвали одежду, цепко держа в своих объятиях, приходилось пятиться назад и снова искать свободный проход.

Два раза чуфыкнул тетерев и умолк. По моим подсчетам, глухариный ток уже должен бы напомнить хоть чем-то о себе, но как я не вслушивался, ни щелканья, ни точенья лесной птицы не слышал, и все чаще подумывал о привале. Где-то там, в трехстах метрах от тока, под елью, лежал еловый лапник, нарубленный заботливым поводырем Тихоном. «Ухлябаешься за ночь, будет, где отдохнуть». Давно свербила мысль о том, что заблудился и что уже не до глухарей – выбраться бы подобру-поздорову, но постоянно гнал ее прочь и все надеялся, вот-вот лесной певец даст о себе знать. Весенний день уже вступил в свои права, на разные голоса пели птицы, уродливыми, бесформенными грудами, подминая друг друга, наслаивались облака, обнажая рваные синие просветы. Несколько жирных капель дождя шлепнулись на землю. Под ногами забулькало, я вышел к болотине, она оттаяла и издавала сладковатый запах.

Вытащил из кармана Тихонову «карту», вертел ее в руках, отыскивая в закорючках, где вырубка, где река, где линия узкоколейки… На листке школьной тетрадки все было компактно, просто и понятно. О болоте Тихон напоминал, что по направлению от просеки будет оно в стороне, справа. Отчего же тогда болото тянется с левой стороны? Тревогой, нехорошим предчувствием наполнилось сознание. Сомнений уже не было – я блудил. Пытался по кронам деревьев, мшистым стволам деревьев отыскать, где север, где юг. Но путался в своих предположениях. Потом дал волю эмоциям: костерил себя как последнего простофилю, что ни в коем случае нельзя делать в такие моменты.

Передохнул, успокоился и, собравшись с мыслями, пошел вдоль болота, полагая, что рано или поздно тропа выведет к просеке. Под ногами противно чавкало. С каждой минутой шел все медленнее, сознавая, что близится ночь, и коротать ее придется в лесу. У меня было все необходимое: топор, спальник, запас еды, чтобы встретить ее достойно.

Насобирал смолья, заготовил дров, у вывороченной сосны развел костер, нарубил лапника, разомлевший у огня, прислонился к комлю и… Тэкнул мошник?! Почудилось?.. Да нет же! Вот еще раз, другой… Щелканье громче, отчетливее повторилось, неожиданно перешло в шипение. Я не верил своим ушам. Где-то рядом лесной великан точил песню, как виртуозный вокалист, переходя с одной октавы на другую. Не выдержали копалухи страстного пения, отозвались, зашлепав в отдалении крыльями. Петух неожиданно замер. То ли заподозрил неладное? Прошла минута и мошник вновь напомнил о себе тэканьем, резко прервав в том месте, где переходило пение во второе колено. Но не засвиркал, лишь тэкнул еще раз и замер…

Я видел себя со стороны: как осторожно вглядывался в сосновые кроны, как, наконец, предстал передо мной на согнутой вниз ветке старого дерева весь черный в коричневу глухарь. Вот он повернулся к стволу, распустив веером хвост, слегка вздернув крылья, от сосны донесся треск. Вытянув надутую скособоченную шею, мошник закинул вверх голову, тряся бородой и грудью. На несколько минут затянулась перемолчка, и вновь над лесом полилось точенье. Страстное глухариное «чичивря-чичивря-чичивря» заполнило все вокруг. Не отрывая взгляда от красавца-певуна, судорожно шарил я рукой, ища ружье. Лопотанье тугих крыльев вывело меня из сонного оцепенения, черная тень птицы скрылась в подросте сосняка.

Я тут же проснулся. Тупо шарил глазами по стволам и веткам деревьев, прислушиваясь к шуму леса, не понимая, где я, что со мной? От холода дрожало тело. Костер слабо дымился углями. Наконец, память вернулась, наполняя сознание тяжелой досадой от случившегося. Я был пленником леса. Предстояло снова идти и искать просеку, устье речки. И я шел.

Дорога повела вверх, на крутой бугор, где вдали возвышалась одинокая сосна с густой, побуревшей от солнца и ветра кроной. Осенила мысль, что надо взобраться на дерево и оглядеться. Нижние ветки сосны высоковато свисали над землей. Сбросил рюкзак, ружье, снял куртку, приволок деревину. Приставив ее к сосне, начал осторожно, с трудом, карабкаться вверх, несколько раз срывался, но, в конце концов, ухватился за толстый сук. С трудом поднимался выше и выше. Как полегчало, когда через верхушки деревьев по отлогости увидел желтеющую петляющую дорогу, едва видимые свинцовые изгибы реки, а далеко на востоке – высветленное углубление просеки.

На сердце отлегло, прилив новых сил захлестнул меня. Не спеша осмотрел все окрест, прикидывая, как ближним путем пройти к просеке. Я понимал, что надо выйти к ней и все станет на свои места, где-то там, в нескольких метрах – речка. Быстро собрался и двинулся по направлению вправо, еще несколько километров оставил позади себя. Шли вторые сутки моих шатаний по лесу, усталость вновь давала о себе знать, ноги гудели, сделались ватными. Решил передохнуть, ослабил тугой узел рюкзака, достал термос, на донышке которого еще оставалась немного холодного чая.

Погода неожиданно переменилась. Тяжелые серые тучи, гонимые с предгорий, нависли над лесом, в небе закружили первые снежинки. Ветер, завихряя, уносил их в кроны лиственниц, сосен, разметывал по открытым участкам в жухлую траву. Медленно продвигаясь вперед, поворачивался назад, вглядывался в завьюженный лес. Снег шел недолго, небо просветлело, неожиданно выглянуло солнце.

Прошел еще несколько километров. Смотрел сквозь деревья в черноту, боясь, что это грезится, и не ошибиться бы в который раз, но все-таки увидел в прогале черную полосу дороги, а через несколько минут, не веря самому себе, услышал отдаленный шум автомобиля.

Я вышел на трассу, перешел через мост. Мимо проехал грузовик, потом автобус с людьми, через окна было видно, как они о чем-то весело говорили, им не было дела до меня, измученного, еле передвигающего по обочине с рюкзаком и ружьем за плечами. Я не знал, что это за мост, как называется село или районный городок, чьи дома торчали коробками на возвышенности. Я даже не сообразил, что надо поднять руку, остановить автобус, расспросить, где я?

Если бы мне сказали в ту минуту, что за двое суток я исходил не один десяток километров, словно зверь, бродя по кругу, едва ли не переходя свои следы, ни за что не поверил бы. Землю нагрело дневным весенним солнцем. Люди, деревья, птицы, облака радовались пробуждению новой жизни. А от меня все дальше отдалялось токовище, что находилось в глубине Чарышского леса с поющими на нем глухарями.

С той поры прошло много лет. Так и не удалось мне побывать на глухарином току. В последнее время все чаще вспоминаю старого таежника. Тихон, Тихон, на каком сельском погосте покоятся твои кости.