Санькино ружье

В. Лютый-Морозов

Май, 2018 год

Яркий свет золотил стекло, подоконник изогнутым квадратом ложился на край стола, стену. Санька особенно любил эти минуты, когда рождался новый день, и все выше поднималось солнце за березовым пролеском, просвечивая черно-белые стволы. Состояние дремоты тотчас проходило. Он смотрел на поля, с лета запаханные под пар, тянувшиеся вдоль оголенных берез, топырившийся по кривой до самого угора желтый камыш, озеро, тронутое ярким светом осеннего солнца, и от того ярче отдающее синью. Сегодня знакомый с детства пейзаж не вызывал у него душевной приподнятости, с улицы тянуло запахом сухой полыни, кошки скреблись на душе.

-Санька, кушать, – в который раз окликала мать, но он будто не слышал голоса матери, продолжая смотреть вдаль и думать о своем.

Санька учился в городе в автодорожном техникуме, на выходные приезжал домой, помогал отцу по хозяйству. Летом и осенью они часто выбирались на охоту к ближайшим болотам, зимой тропили зайцев, и не было счастливее тех дней для Саньки. Все было размеренно, осмысленно в его жизни, а каждая достигнутая цель открывала новую перспективу. Но внезапно умер отец. Говорят, беда одна не приходит, по своему малодушию Санька лишился и отцовского ружья. С потерей ружья можно было смириться, но именно она усиливала в душе боль основной утраты.

В тот день он поехал на велосипеде на дальнее озеро. Дорогу развезло, крутить педалями было тяжело, от спиц отлетали ошметья грязи. За Санькиной спиной осталась речушка Удайка с торчавшим по обоим берегам жухлым камышом. В отдалении, на угоре, чернел сосновый пролесок. Санька доехал до леса, дальше предстояло идти пешком. Едва вошел в прогал, как услышал гусиный гогот. Сердце застучало. Мысли в голове – роем, душа – в сладостном предчувствии. Доля секунды – велосипед отлетает в кусты, падает, издавая мягкий шум о хвою. Вот уже сорвано с плеча, расчехлено и собрано ружье. Два патрона извлечены из тугих ячеек, переломлена «тозовка», патроны после мягкого досыла заняли свои ниши, а глаза уже обшаривают среди деревьев край просветленного неба. Птиц не видно. Гусиные голоса стихали, но через минуту-другую вновь, теперь уже настойчивее, напоминали о своем приближении.

Санька побежал навстречу птичьему гомону, чтобы сократить расстояние и отыскать среди деревьев просвет для предстоящей стрельбы. У раскидистой невысокой сосенки у края широкой поляны увидел бреющую над верхушками деревьев стаю серых гусей. Гуси, точно дирижабли, плыли по небу, размеренно, неторопливо размахивая крыльями и так близко, что взять их казалось пара пустяков. Торопливый дуплет гулко ухнул среди сосен. Птицы, не нарушив стройности рядов, продолжали свой путь. Вот ружье перезаряжено, взведены курки, приклад у плеча, вдох, выдох, сделано упреждение… «Жми! Плавно жми на крючок! Как учил отец», – напутствовал себя Санька. А в голове вихрем кружили мысли, как принесет домой гуся, как обрадуется мать… И еще одна дробовая дорожка унеслась под крыло крайнему, и новая досада охватила молодого охотника. Ладонью стер с лица пот, еще не пришел в себя, как гусиные крики вновь донеслись с неба. Не изменив своего курса, гуси шли на сосенку, прижавшись к которой стоял с замирающим сердцем Санька. Дослал недостающий в левом стволе патрон, выцелил, нажал на спуск, затем послал в угонку еще один заряд.

Напрягся, стал всматриваться: «Неужели подранок?!..» Гусь из второй шеренги явно потянул к низу, и он что есть мочи побежал на край пролеска, куда ушла гусиная стая. Санька уже был на чистом, глазами шарил под каждым кустиком, каждой куртинкой. Несколько раз прошел влево, вправо, по кругу, прочесал, казалось, каждый метр в округе и уже стал терять надежду, но вот рядом с зарослями бурьяна заприметил пестрое пятно, подбежал и не поверил своим глазам. Радость захлестнула Саньку, под иссохшим кустом татарника, распластав крылья, брюшком вверх лежал гусь. Он поднял его за толстую шею, гладил по тугому оперению.

Вдруг что-то насторожило охотника, поднял голову и глаза в глаза увидел милиционера из районного отдела по прозвищу Захарка. Невдалеке стоял милицейский УАЗик. Милиционер, набычившись, смотрел то на гуся, то на Саньку. Был Захарка высокого роста, с животом, нескладный, при ходьбе переваливал свое тело с одного боку на другой, туда же следовала и большая голова, напоминающая форму дыни, в торчавшей на макушке огромной фуражке с красным околышком, рябое лицо, милицейская форма одним своим видом могли устрашить любого.

-Ну, шо, голодранец, отбраконьерничал? Показывай разрешение на ружье, хотя, что ты можешь показать, кроме дули в кармане, – Захарка скривил большой рот, потом заржал, довольный своим остроумием.

-Давай бердану, – и протянул крупную ладонь. Санька заупрямился, прижимая к телу ружье, но тут же оно было выхвачено из Санькиных рук, – сдам в отдел, отцу скажешь, пусть приедет протокол подписать, – уже миролюбиво произнес Захарка.

Санька хотел сказать, что отца недавно похоронили, но промолчал, милиционер разломил «тозовку», извлек пустые гильзы, не глядя, протянул их Саньке, и уже отходя, бросил через плечо:

-Гуся забери, голодранец, в охотинспекцию не сообщу.

Обида переполнила худенького Саньку, ноги стали ватными, хотелось плакать, к горлу подкатил комок. Броситься бы на Захарку, отшлепать по морде, да где ему справиться с откормленным бугаем. Что ему Санька, одним ногтем вдавит, как бычок от выкуренной сигареты, в пепельницу, опять же перед ним не просто Захарка, а власть.

Начальник милиции выслушал, спросил, при каких обстоятельствах сотрудник Захарченко изъял ружье, что-то хмыкнул про себя, сказав одно слово: «Разберемся», потом добавил: «Если не отправили на утилизацию».

На лице Саньки выступила испарина: «Как можно?» – дрожащим голосом произнес он.

- Тоже мне герой, «как можно…» – пробурчал начальник и уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор окончен.

Через месяц Саньку забрали в армию. Вернулся он окрепшим, возмужавшим, устроился на работу водителем, вступил в охотобщество, купил новое ружье, вертикалку. Но душа к ней не лежала, каждый раз, когда брал ее в руки, вспоминал отцовскую курковку, и от воспоминаний щемило под лопаткой. Он все просил ровесника Митю, работающего в райотделе, навести справки об его ружье, но тот каждый раз говорил одно и то же: «Все концы – в воду…».

Пришли новые времена, многое стало меняться в жизни, а вот к лучшему или худшему Санька и сам порой не мог разобраться. Захарку из органов уволили, и он из райцентра перебрался в свое родное село, мимо которого тянулась лесная гряда на десятки километров. Лучшие охотничьи угодья с косулями, кабанами, лосями перешли в частное пользование городскому бизнесмену. В частном хозяйстве нашлась работа и бывшему милиционеру Захарке – с высоким окладом, щедрыми премиальными и новеньким УАЗом с карабином. «Теперь они у меня попляшут, отошла коту масленица», – обмывая новую должность, похвалялся он в баре. Глаза Захарки закатывались под острый козырек камуфляжной бейсболки, самодовольная улыбка перекашивала длинное небритое лицо. В тот день Санька случайно зашел в бар, сидел за столом в углу, знал, кому обращены услышанные слова, но сделал безразличный вид, будто не слышал.

В лесном массиве за Быковкой браконьеры завалили лося. Тушу освежевали, оставив на месте требуху, шкуру, а голову лопатника перенесли за несколько метров на обочину дороги, чтобы видели, кто проезжает, да егерям рассказали. Новости, пересуды в селах не держатся за семью печатями, один что-то услышал, другой домыслил, третий прибавил, и полетела молва по деревенским подворьям со скоростью птицы. Но в случае с убитыми лосем вымысла не было. Приехавший Захарка внимательно осмотрел местность и пришел к выводу, что это дело рук Саньки из Воропаевки. Видели его с ружьем. Хотя сомнения у егеря были – день был охотничий, и вряд ли бы он стал стрелять в лосей, будучи один, значит, сообщники были. На это же указывали следы браконьеров, протекторов машины. Сомнения Захарка отбросил, дабы не забивать голову.

Санька еще спал, когда в окно постучали. Мать сунула босые ноги в чуни, накинула на плечи выцветший халат, молча заглянула в комнату и зашоркала ногами по полу. Сквозь дрему Санька услышал чей-то голос:

- Дома?

-Ой, в форме… А я и не признала сразу, – женщина всплеснула руками, лицо ее растеклось в улыбке, – дома, Митя, проходи. Случилось что?..

-Ничего особого, обычная проверка, – уже войдя в комнату, безразлично ответил участковый Митя.

-Сынок, – слабым голосом произнесла мать, но Санька уже выходил из комнаты, натягивая на ходу рубашку и соображая: «Нет ли связи с произошедшим в лесу и приходом участкового».

- Каким это ветром? – спросил Санька. С Митей они учились в одной школе. Лейтенант хитро улыбнулся, ответив уклончиво:

-Попутным. Ружье принеси, надобно посмотреть, – сказал он, держа за спинку стул и примеряясь, куда бы удобнее его поставить, потом сел. Привычным движением участковый расчехлил ружье, взял в руки ложу и стал внимательно ее осматривать, потом подал чехол со стволом и ложу Саньке, коротко бросил: «Убери в сейф».

-Это все? – удивился тот.

-Как видишь, все.

Не знал тогда Санька, но догадывался, что приход участкового был не случайным и как-то связан с Захаркой.

-Санька, голодранец, его работа, – вопил на всю контору старший егерь, – у меня свидетели есть, видели его в тот день с ружьем, да и вещдок налицо. Подождем, что скажет участковый. Эх, не смог я его тогда взять…

-Да не смог, а потому и сотку баксов профукал, ушла премия, – ехидно заметил напарник Захарки.

-Чья бы корова мычала, – огрызнулся тот. – Петрович, ты вдумайся, – горячился Захарка, обращаясь к охотоведу, – нет, чтобы свои следы замести, так они голову с рогами лося выставляют на всеобщее обозрение. Это же нам вызов, черная метка…

Охотовед, сидя за столом, отрешенно уставился на настенный календарь с глухарями, о чем-то думал. «Тише, тише», – заговорил он, потом повысил голос: «У нас как до дела, то одни лишь вещдоки – копыта, рога, шкуры. В лесу за причинное место надо брать браконьеров!» – охотовед перешел на крик, кожа на его лице, вытянувшемся вперед бритом подбородке стала багровой. Егеря затихли.

В тот же день Захарка столкнулся с Санькой у старого Коопторга. Как собака, с высоты своего роста обнюхал он Саньку на предмет, известно ли ему что-либо про случай с отстрелянным лосем. Перекинулся несколькими короткими вопросами: «Был? Знаешь? А, может, слышал чего?» И на каждый – довольствовался одним и тем же: «Нет».

Спокойный и покладистый по своей натуре Санька зла ни на кого не держал, хотя обиды помнил, особенно нанесенную ему Захаркой. А вот желания хоть как-то насолить старшему егерю не было.

Вечером у дома затарахтел мотоцикл Фомы, тот не слезал с него и летом, и зимой. Отличался Фома от деревенских мужиков особым нюхом. Именно благодаря этому дару первым осведомлен был обо всех деревенских новостях: кто выгнал первачок, кто зарезал кабанчика, а кто приехал с охоты с добычей. И был уже тут как тут, знал, чарку нальют и угостят – так принято, чтобы не обидеть зверя. Как-то поделился он с Санькой, как втюхал заезжему корреспонденту забродивший мед.

-Ты шо, дурачок, а если он про тебя напишет, – изумился тот.

-Саня, дурак не тот, кто смел, а тот, кто съел, – Фома схватился за бок с грыжей, стиснул от боли зубы, а когда отошел, добавил, – шо он понимает в колбасных обрезках, у них там, у городе, булки на деревьях растут…

Увидев Саньку, Фома заглушил мотоцикл, прислонил его к створке ворот:

-Здорово, – протянул Саньке руку, а сам шарил глазами по двору, точно что-то выискивая, – Сань, я шо до тебя. Как насчет ружья, берешь?

Фома из-за грыжи охоту забросил и продавал ружье, но покупатель не находился, и он надеялся: сделка по купле-продаже вот-вот состоится. «Санька как услышит про курковую «тозовку», глаза закатывает, мелочиться не станет, заберет», – говорил Фома куму в предвкушении выпивки.

Разговор как-то перешел в другое русло, Фома вспомнил про лося.

-Слышь, Захарка по пьяни проговорился, в лесу, где завалили сохатого, нашли кусок деревяшки от ружья. Прикладом что ли добивали?..

Санька усмехнулся про себя: «Так вот чего Митька приходил, искал на ложе место скола. И Захарка… Ну не идиот ли, неужели думает, что это моих рук дело…».

А через месяц произошла еще одна трагедия, о которой заговорили не только в районе, но и в городе. Двое браконьеров средь белого дня расстреляли трех лосей. Преступники первыми заметили егерский УАЗик и скрылись. Захарка, дежуривший в тот день, услышав выстрелы, не медля выехал в лесной квартал, а когда увидел свежий след квадроцикла, а поодаль от него – бурую тушу лосихи, бросился в погоню.

Санька в тот день возвращался из города, ехал не по трассе, а проселком, через лес. Вечерело. Шел мокрый дождь со снегом. Дорога раскисла. Страшная картина предстала перед ним у Змеиного оврага. Перевернутый УАЗик, а возле него не подающий признаков жизни егерь Захарка. Пытался дозвониться до «скорой», МЧС, но связи в лесу не было. Дальнейшее Санька вспоминал как сон, как затаскивал в «газельку» тяжеленного егеря, как вез в больницу, а тот бредил, повторяя одно: «Санька, не бросай меня», и как боялся, что не довезет Захарку.

С утра в конторе охотхозяйства царило напряжение.

-Туды твою мать, что случись, сколько начальства над нами, – бурчал с темными кругами под глазами от недосыпа охотовед Конопельков, – а если... – его слова прервал очередной звонок.

«За что я вам деньги плачу?!» – слышалось в мобильнике. Кто-то матерился, грозил разогнать егерей, охотовед, вытянувшийся по стойке смирно, заикаясь, докладывал: «Примем все меры, не сумневайтесь, не повторится», но в сказанных словах если кто и сомневался, то в первую очередь сам охотовед.

Как-то незаметно миновала зима, пришло тепло. Санька чинил забор, когда у дома остановилась белая легковушка, дверца открылась, показался Захарка, в правой руке держал он костыль и чехол с ружьем.

Дошкандылял до Саньки и, не здороваясь, протянул свою ношу:

-Достань.

Когда тот отстегнул пряжку и извлек из чехла ложу, добавил, опустив свою большую голову:

-Не сдал я его тогда в утиль… Ни о чем не спрашивай меня, Саня, правды все равно не узнаешь… Возни будет много, но восстановить в своих правах можно.

Санька переменился в лице, не мог вымолвить ни слова, все еще не веря тому, что произошло. Рябой и невзрачный верзила Захарка, похудевший и бледный, уже не казался ему, как прежде, страшным и нелюдимым.

Тут же собрал ружье, дабы убедиться, все ли на месте и не сон ли это, смотрел на отцовскую «тозовку», нежно оглаживал шершавыми пальцами замочные доски, фигурную вязь на ложе, взводил курки. Слезы текли по Санькиным щекам. Смахивая их ладонью, он искренне радовался этим слезам, может быть, первый раз в своей жизни.