Дик

Данило Голда

Июль, 2019 год

Мой Дик родился ранней весной и рос в прекрасных условиях: все время на ярком солнце среди густой травы. Я приготовил для него тщательно просеянную костяную муку, кормил его сырыми яйцами, растирал их скорлупу в порошок, варил для него морковь.

- Глупостями занимаешься, - ворчал иногда старый охотник. - Яйцами собак не кормят. Куриного вора готовишь...

Нет, мой Дик никогда ничего не крал, а то, что мое кормление ни было глупостью, стало очевидно очень скоро. Дик быстро перерос своих братьев и сестер, запросто отталкивал их от миски с едой и первый смешно залаял басом, когда другие еще только пищали.

 Богатырь, красавец, умница, мой Дик на болоте оказался дурак дураком. Он взял еще теплого дупеля, которого я запихнул ему в рот, и весело понес за мной, как тряпку. Никаких чувств!

 - На осину! - злорадно сказал старый охотник, когда я с ужасом сообщил ему о первом выступлении Дика. - Воспитали по-ученому чучело. Позор для всего рода моей Дианы.

 - В цирке можете свою собаку показывать, - ехидно утешали меня другие. - Большие деньги получите.

 Действительно, Дик по моему знаку мог снять шляпу с кого угодно. Он хорошо изображал, как собака с отвращением отказывается от лакомств, которые ей предлагает старая женщина (с левой руки), и радостно хватает тот же кусок, если сказать, что он от молодой красавицы (правая рука).

 За зиму Дик совсем сформировался и окреп, совершенствуясь в науках. Он отыскивал и приносил щетку, которой вычесывали его шерсть и, толкая в колени головой, так настойчиво, так ясно смотрел в глаза, что ни у кого не хватало духа отказать такому милому псу в его просьбе: все брали щетку и чесали ею Дика. Короткая, гладкая шерсть его всегда блестела, как шелк.

 Несмотря на такие успехи в поле Дик продолжал вести себя как болван. Громкое хлопанье крыльев тетерева при взлете не производило на него никакого впечатления. Утка, запах которой такой горячий, что перебивает у собаки чутье к благородной дичи, утка, ни живая, ни мертвая, нисколько не волновала Дика.

 Со стыдом, с отвращением я тайно нанимал всевозможных подозрительных особей собачьего рода, брал на охоту воришек, бродяг и бездельников. Что скрывать? Я бывал с ними груб. Ходи тут с разной дрянью, а мой замечательный Дик, разве что говорить не умеет, занят тем, что подает поноску уличным мальчишкам. Это была его страсть, вид сумасшествия, худший его порок, от которого отучить его не удалось и который давал столько поводов для насмешек!

 Я страдал глубоко, затаенно. Уже завелась некая Леди, светло-шоколадная собачка, которую нанял на улице. Она по болоту носилась так, что за ней надо было бежать, гоняла без стойки, размахивая хвостом, но, приближаясь к бекасу, очень выразительно оглядывалась, словно говоря: «Вот он, здесь!» Ну, стыд, да и только! Продолжались переговоры о приобретении Леди в мою собственность, да-да!

 С Диком я купался, гулял. Картина, а не собака! Но червячок обманутых надежд точил мое сердце: балаганный пес, не способный на благородные поступки. В глубине моей души поселилась глухая неприязнь.

 Однажды в жаркий июльский день, когда солнце уже клонилось к закату, я, вернувшись с утренней охоты с Леди, безнадежно гулял с Диком за селом и, направляясь домой, по привычке свистнул. К моему удивлению Дика в тот момент у моей ноги не оказалось. Тогда я оглянулся и остолбенел. Дик стоял в стойке. Я, затаив дыхание, подошел к нему: сомнений нет. От головы до хвоста его пробирала мелкая дрожь, будто позеленевшие глаза блестели, ноздри жадно втягивали воздух. Я проследил за направлением его горящих глаз. В полузакрытой скошенными стеблями ямке, смешно подняв короткий клюв и, видимо, совершенно не подозревая об угрозе смертельной опасности, спокойно сидел перепел.

 Сам замирая от непонятного волнения, я погладил Дика, успокоил его, отозвал и побежал с ним домой, там схватил ружье и вернулся на место. Тот же перепел продолжал сидеть, или попался другой, я не знаю, но Дик четко, по всем охотничьими правилам повел, сделал стойку и по приказу «Пиль!» сделал шаг вперед. Перепел вылетел, упал после выстрела и над ним, над мертвым, опять дрожа стал Дик.

 Болван, циркач, балаганный пес, весь позор, все муки - все ушло в прошлое. Передо мной был во всем великолепии настоящий охотничий пес. Какие двери внезапно открылись в сознании Дика? Откуда налетела волна страсти, которая потрясла все его существо? Где и почему таились три года охотничьи чувства, давно заложенные в его наследственности? И почему эти чувства пробудила маленькая птичка в сухой ямке стерни? Все это были собачьи тайны.

 После происшествия с перепелом Дик повел себя так, словно он всю жизнь только и делал, что охотился. По тем выкрутасам, которые производили задние лапы Дика, я видел, что с болота поднимется с веселым криком не бекас, а почтенный серый дупель. Утки Дика не ​​впечатляли как-то там особенно, совсем не трогая его чувств. Обеспечив себя двумя-тремя кряквами, мы просто из болота шли искать тетеревов, и пожалуйста, хоть за деньги нас показывайте: все делалось точно, четко, профессионально. Если мне приходилось стрелять по уткам, которые летели высоко, и Дик после выстрела бросался куда-то бежать, я садился и спокойно ждал, пока он принесет мне утку: значит, я попал, хотя думал, что промахнулся. Он видел гораздо лучше меня. Для подранка спасения не было - он его находил и приносил. Как? Случайно мне удалось увидеть.

 Я сбил красавца-селезня, который высоко летел над чистым озером. Он упал на спину, голова погрузилась в воду и было видно, как еле движутся красные лапы, но едва подплыл к нему Дик, селезень нырнул. В ту же минуту исчез и Дик. Я с сожалением смотрел на круги, расходившиеся по глади воды. Утонула собака?! Что делать? Проклятый селезень, и что за глупая мысль стрелять над озером.

Вдруг из водяного зеркала, ярко освещенного розовыми сумерками, с плеском вынырнула голова Дика с селезнем в зубах и, оглянувшись, поплыла к берегу. Э, нет, утки-селезни, от такой собаки, которая ныряет, вам никак не уйти! И когда Дик, стряхнув с себя воду, положил селезня к моим ногам, мы расцеловались, станцевали танец дикарей, так, как, наверное, танцевал первобытный человек, едва успев подружиться с волком.

 После того как Дик «пошел», для меня отпала необходимость в тяжелой и самой черной работе. Для чего мне лазить по трясине, по кочкам на воде, рыскать по кустам, вытаптывать по всем направлениям болото – не мое это дело. Я останавливаюсь на краю и приказываю своей собаке:

 - Ну, друг Дик, поищи, посмотри, какие они там такие сидят, а? Шугони их сюда!

 Я не знаю, конечно, в каком виде эти или примерно такие слова доходили до сознания Дика, но он их точно выполнял – это вне всякого сомнения.

 Дик шел, куда я указывал, вынюхивал, высматривал и, весело помахивая хвостом, пробегал туда и сюда, словно демонстрируя своим беззаботным видом:

 - Смотри, пусто, здесь никого нет, никакой осторожности не требуется.

 - А если кто-нибудь здесь есть?

 Тогда он показывал это по-разному. В тумане утренней зари на ягоднике, обсыпанному росой, Дик неожиданно замер в стойке, сгорбился, как будто увидел что-то ужасное, и вся шерсть его нахохлилась. На медведя напоролся, что ли? Вдруг: бу, бу, бу! С громовым треском снялся глухарь. Птичка тоже? Весит чуть ли не пол пуда и взлетает бомбой. Эта какое угодно воображение взволнует, всю прическу испортит.

 От простой работы Дик без каких-либо усилий достиг вершин охотничьего искусства.

 Промотавшись все утро в поисках выводка тетеревов и убедившись, что они переместились, я прилег под кустом и с некоторой досадой сказал Дику, что я устал, он же собака - не достоин уважения, а не пригодна ни на что свинья. Такой запутанной брани он, очевидно, не мог понять, поэтому, не опасаясь, что я его оскорбил, я задремал под шум старых сосен. Вдруг чувствую, как холодный нос Дика тычется мне в лицо. И лезет же лизаться, свинья. Уходи, что за нежности собачьи? Он отступает, бежит в лес, взволнованный возвращается и снова лезет с нежностями. Ну, чего пристал, что тебе нужно? Увидев, что я встал, он, радостно помахивая хвостом, бежит, но останавливается, чтобы посмотреть, иду ли я за ним. А-а, вот оно что. Тогда я уже понимаю, беру ружье и мы идем, находим выводок, громим его и, наполнив сетку молодыми тетеревами, танцуем наш любимый танец.

 Один раз в жизни я видел собаку, которая в таких случаях хватала своего хозяина за полу, за рукав, за калошу и тянула за собой. Такому приему я пытался научить Дика, он почему-то не захотел им воспользоваться: я не думаю, чтобы он не понял, - Дик понимал все. Например, зимой, вечером, сидя за своим столом, я читал, а Дик спал в углу комнаты. Вдруг я тихим спокойным голосом спросил:

 - Нет ли здесь где-нибудь красивой, умной собаки?

 В то же мгновение из угла послышалось короткое, частое постукивание хвостом по подушке: есть, есть здесь такая собака.

 - Подошел бы кто-нибудь, - продолжаю я равнодушно, - приласкал бы. Скучно так.

 Тогда возле меня сразу появлялась собачья голова и ласково толкала меня в колени.

 Однажды, возвращаясь с удаленной охоты, я уже на подходе к городу обнаружил, что потерял свои ключи, связку ключей на стальном колечке. Большая проблема, сколько замков придется сломать. Я вспомнил, как что-то выскользнуло из моего кармана, когда я сел отдохнуть, выйдя из болота: там и выпали проклятые ключи. К тому месту несколько верст, ночь, болото. Мыслимо ли найти?

 - Дик, - сказал я почти безнадежно. - Я потерял ключи, поищи, друг.

 Я погладил его по голове, и после слова «потерял» он погрузился в темноту.

 На горе в городе замелькали огоньки. Там ждала меня чистая постель, вкусная еда, втрое притягательные после целого дня блуждания по болотам. Вернуться побыстрее домой, Дик все равно найдет дорогу? Нет, Дик, очевидно, мне ничего не скажет, но слишком подло оставить его одного в болоте, не может быть, чтобы он этого не почувствовал, когда, вернувшись, меня не застанет.

 Я сидел у дороги, окруженный облаком комаров, голодный, мокрый, забрызганный грязью до ушей. С высокой колокольни собора на горе дважды долетали до меня унылые звуки колокола, отбивавшего время, которые замирали далеко за туманной поймой. Вдруг шлепки лап в придорожной грязи, стремительные прыжки и фырканье - Дик, запыхавшийся, радостный, гордый, и ключи у него во рту, наполненном пеной.

 - Ну, Дик, ну, милый, - повторял я восторженно. - Ну, как ты мог их найти? Ну, радость моя, как ты их нес, железо в зубах, это ж так противно?

 Я положил ружье и, несмотря на темноту, мы немножко прошлись с Диком в диком танце: так у нас с ним повелось в исключительных случаях. Отплясав, мы расцеловались и пошли домой. Дик бежал впереди с равнодушным видом. Откуда он взял силы на всех махах мчаться два часа после целого дня беготни, как умудрился найти ночью на болоте ключи? Это опять собачьи тайны.

 Слава о необычной, удивительной собаке разнеслась быстро и повсеместно. Всех наших завистников и врагов, которые когда-то перемывали косточки балаганному псу, мы стерли в порошок. После многих достойных удивления подвигов наконец стало понятно: там, где прошел Дик, искать больше нечего, и наоборот. Дик может найти много чего после всяких там чистоплюев с дипломами и медалями.

 Порядочная легавая собака не имеет права лаять во время охоты и не смеет обращать внимание на зайца. Глупого лягаша обычно бьют, сильно бьют убитым зайцем для того, чтобы указать на всю ничтожность этой добычи; если так не сделать, собака приучится гонять, спугивать любой дичь, потеряет стойку, начнет гнать с голосом летящую птицу, будет делать все это без толку. Получается то ли гончая, то ли легавая собака, а на самом деле ни то, ни се, что-то совсем никудышное.

 Как-то Дик бросился за косым, неожиданно выскочившим перед ним на вырубке.

 - Куда? - закричал я. - Назад, Дик, не смей, назад, негодяй!

 Он замер на расставленных для прыжка лапах. Как же так? Сильно пахнет дичью, а почему нельзя, не поймет.

 - Не смей, - сердито повторил я. - Понял?

 Да, он понял. Но оставаться равнодушным к запаху зайца - нет, этого Дик не мог. Учуяв этот, наверное, заманчивый запах, он всегда по-особенному ставил уши. Убедившись в том, что Дик утвердился в правилах легавой собаки, я завалил большого русака, который выскочил из болота, где мы искали дупелей. Как удивлялся, как не понимал Дик! Такая непоследовательность: запретил искать зайца, а сам стреляет. Вот и пойми, как быть порядочной собаке. С тех пор он зайца уже не пропускал. Делал стойку над каждым пушистым хитрецом, затаившимся перед ним, но все - от кончика хвоста до ушей, стоящих торчком, - все в Дике выражало явную насмешку: вот здесь она эта дичь, которую искать запрещено и вроде бы нужно.

 На охоте я всегда говорил тихо, иногда шепотом, показывая пальцем, - Дик шел и исполнял приказ. Он покорно и лихо обыскивал самые глухие непроходимые заросли, без колебаний залезал в ледяную грязь. Я не сомневаюсь, что, если бы возникла необходимость, Дик по одному моему слову прыгнул бы в огненную пропасть. За что такая любовь, такая преданность? Не за кусок же хлеба и не за то, что я его не бил, я стал солнцем в его жизни. Не мог же он знать, что я его ни за что не продам?

 ...В Петербурге, где я проводил большую часть зимы, я Дика держать не мог и оставлял его в селе у матери. За два-три дня до моего отъезда после появления первого чемодана Дик начинал ходить за мной неотступно и, не сводя с меня глаз, вздыхал.

 - На вас смотреть больно, - жаловалась мама. - Поезжай скорее!

 Он носил за мной вещи; если я брал у него одну, он приносил другую, обслюнявливая их немилосердно.

 Разлука была тяжелой, зато встречи были замечательными. С моим появлением весь дом наполнялся громовым радостным лаем. Меня Дик обслюнявливал с головы до ног, и я не без удовольствия покорялся.

 С годами Дик не утратил ни доброжелательности, ни веселья, только загривок у него стал, как у откормленного теленка. На десятом году жизни Дика я получил сообщение, что его укусила какая-то сучка с явными признаками бешенства, поэтому его пришлось усыпить.

 Прощай, мой милый, верный друг! Твой образ безупречно чистый в моей памяти, на нем нет ни малейшей крупиці неблагодарности, подлости, предательства, обмана.

 Евгений Дубровский (подготовил Даныло Голда)