Сохат

Михаил Тарковский

Январь, 2022 год

Валентин уехал. Поломанная нога у Старшого помаленьку зажила, хотя хромал он ещё сильно. В апреле он поехал завозить в тайгу груз и зная, как засиделись мы в деревне, взял нас с собой. По дороге Старшой останавливался и терпеливо ждал, пока догоним.

Погода стояла чудо. Днём солнце топило снег, а короткие и звёздные ночи запекали плавленый слой до каменной крепости. Потом вдруг чуток заморочало, нанесло снежок и наст припудрило – снежная подпушь накрыла твёрдую корку. Прозрачный морочок так и висел, оберегая от солнца и даря мягкую дорожку. Дни стояли длинные, полные света и оживающего дыхания тайги. Вечерами за рекой ухала неясыть, а с утра дятел, едва прикоснувшись клювом к сухой и гулкой ёлке, впадал в такую дробную судорогу, что, когда строчка-очередь замирала, накатно шло над тайгой стовёрстное эхо.

На третий день в хребтовой избушке Старшой пилил доски, Таган под шумок куда-то убежал, а я тоже пошёл подышать-прогуляться, пока держит наст. Пила раскатисто отдавалась по лесу, и когда я отдалился, стал слышен далёкий лай Тагана. И лай, и звук пилы, между которыми я оказался на линии, были необыкновенно разлётными и слитыми в ровную песню. Я понесся к Тагану и долетел быстро, несмотря на то, что уже припекало, и в ельниках, где наст слабее, он ухал пластами и приходилось карабкаться.

Когда лай был близко, я увидел сохатиный след. На краю гари у ельника по брюхо в снегу стоял сохат, здоровый бычара, а у его морды, на одном с ней уровне, уверенно и с придыханьем работал Таган. Сохат, несмотря на наст, кидался на Тагана, делал могучие выпады передними ногами, обрушивая точеные копыта на то место, где только что стоял Таган. Я подскочил и бросился на подмогу. «С морды работай!» - крикнул Таган. Мы бегали поверху и сохачья морда была напротив наших, что поражало, будоражило и хотелось вцепиться в морду. Сохат все понимал и медленно сдвигал поле боя с пара в ельник, зная, что на открытых местах наст крепче, а в тени слабее. Крутя зверя и уворачиваясь от копыт, мы незаметно оказались в плотном чернолесье. Таган сделал выпад к сохачьей морде, сохат бросился вперед и, ухнув до полу, оттолкнулся и вновь занес копыта. Таган отскочил и провалился в ослабший наст. От сокрушительно плотного удара по голове он визгнул и осел, вмявшись в перемороженный крупитчатый снег… Каждое копыто работало свою полосу, параллельными очередями ложась на Taгана, который всё проседал и мелко тряс головой. В этот момент на меня обрушился моторный рев, подлетевший Старшой разрядил обойму карабина и, швырнув его в снег, бросился к Тагану. Закричал: «Тагаша, Тагаша, родной!» – и, косо завалясь в рыхлую яму, взял его на руки и попытался потащить пешком за пять верст до избушки. И провалился, заковылял ногой, рухнул с Таганом, лицом в его лицо, в его лоб, мягко и кроваво ходящий на шкурке в проломленный середовой шов, который так любил гладить, в глаза, в кровь и шерсть. И хрипло в рык зарыдал, трясясь и лупя в наст кулаком.

Таган ещё дышал. Старшой снял куртку, постелил её в нарточку, положил в него Тагана, который то открывал, то закрывал глаза и часто-часто вздрагивал веками. Аккуратно довезя до зимовья, Старшой занес любимую собаку и положил на нары на шкуру. Я был рядом. Таган лежал на боку, и его передняя верхняя лапа, сложенная уголком, тоже вздрагивала... Трудовая лапа с черным шрамом по седому ворсу, с темно-серыми шершавыми подушками, с рыжеватой ржавой шерсть меж ними. Таган вдруг дробно застучал зубами, вытянул лапы и умер.

Не могу... По людям так не плачут... как по нам... если мы того стоим.

- «Харагочи» - «Берегу»!

- На связи, «Берег», - серо и глухо ответил Старшой.

- Вова, чо не выходишь?! – высоко, певуче и гибко говорила Света. - Мы уже эта... волнуемся, може, чо с ногой неладно?

- Да какая нога?! – вскричал Старшой. – Тагана нет! Сохат стоптал.

- Убежал за сохатыми? Не поняла! Повтори!

- Убил Тагана сохатый! Всё. Нет Тагана. Погиб! Никитке не говори. Сам скажу. Как поняла меня, приём! Всё. Завтра домой. К мясу ещё. Не буду больше говорить.

Тихо было в избушке. Старшой сидел на чурке вполоборота к нарам и прислонившись к ним так, что правая рука лежала вдоль нар с краю и касалась Тагана, голову которого он накрыл потной своей рубахой. Тихо и бесполезно лился немеркнущий и недвижный весенний день в затянутое плёнкой окно.

-      Серый, поди ко мне, - вдруг сказал Старшой.

Я подошёл и аккуратно лёг рядом, стараясь ни шорохом, ни вздохом не нарушить неистовой тишины. Я лежал, почти не дыша, вытянув и скрестив передние лапы и положив на них голову. Было немыслимо тихо, как бывает, когда меняются смыслы. Дико было пошевелиться, но казалось, должно стать ещё тише. И даже весенний синеющий свет звучал, мешал найти эту тишину, нарушал таинство. И я закрыл глаза. Сдвинулись планеты в небе, пошатнулись орбиты... Не знаю, что стряслось со Вселенной – рука Старшого легла на мою голову.

Мне всегда казалось, что есть мы и есть они, огромные взрослые собаки, в тени которых суждено мне учиться и расти, набираться науки промысловой и жизненной. И я никогда не задумывался, как жилось Тагану, как вообще живётся тем, кто старше и сильнее и под чьей тенью ты существуешь, ощущая над собой огромность всего того многослойно-бескрайнего, что наполняет жизнь правом на будущее. Конечно, брезжило ощущение, что над головой таких вершинных существ, как Таган, разве только разрежение, космический вакуум... И сейчас, когда монаршей дланью Старшого подняло и вытянуло меня на иную орбиту, озноб этого разрежения я ощутил своей головой. И огромное что-то перешло ко мне от Тагана и означило, что мой черед настал.

Как-то я слышал разговор: Старшой вспоминал молодость и рассказывал, как ему нравилось ночевать в дороге в незнакомой избе и с какой пожизненной благодарностью после немыслимой усталости, ночи и снега вспоминались такие ночлеги. А потом и к нему под ночь завернул измученный мужичок, перегоняющий за триста вёрст снегоходишко. И Старшой всей плотью, памятью ощутил, что значит ночлег, но уже с другой, согревающей, спасающей и утоляющей стороны. Теперь мне стало понятно, о чём говорил Старшой.

И с новой силой я ощутил, что без Старшого не проживу, но и он без меня не сможет. Что есть вещи, в которых он слеп, безрук и безног. И что как это сильно, когда над тобой... разрежение.

А ведь я должен помочь ему. Разве он чует запахи этой земли так, как мы? Земля моя... Разве он слышит, как оживают твои ключи весенней ночью? Как берёза отходит ото сна и готовит соковые свои жилы? Как набухают желёзки копалух и глухари чертят крылами кровельно-крепкий наст? Как соболята зачались в соболихах, а под метровым льдом заходил в синей тьме хайрюз с бирюзово-пятнистым плавником?..

Как помочь Старшому рассчитаться за участок? Ведь я могу только хорошо искать соболей. Но для этого нужен поздний основной снег. Чтобы для начала лишь маленько выпал, присыпал моховый ковёр и забегало шёлковое воинство парными стежками... И чтоб месяц или полтора не валило. Тогда я всё смогу. Всё.

Хотя и это не даст ничего, если не будет урожая ореха в нашем кедраче, чтобы со всех окрестностей, с гарей и лиственничников собрался там соболь. И чтоб не было в окрестностях мыши и голубика не уродилась на редколесьях, не сманила соболя. И чтоб сам соболь вывелся, чтоб щенки не помёрзли. И чтоб и птички, и мышки нашлись на прокорм... Тогда я всё сделаю! У меня ж четыре ноги!

Но и этого мало. Всё пропадом канет, если за морем цену на пушнину не поднимут. И если с мышками-копалушками ещё можно договориться, то тут я бессилен. Разве только с ветрами потолковать да пред солнышком на колени рухнуть. Невозможно... Непосильно. Но я должен.

Я спал, когда зашёл Старшой, тихо взял тело Тагана, вынес на улицу и положил в гружёную нарту, завернув в брезент, как в знамя. Я вышел тоже и до утра пролежал рядом на снегу.